27. Басни Лафонтена (проблематика и поэтика).

27. Басни Лафонтена (проблематика и поэтика).

Источники: Андреев, Козлова, Косиков «История французской литературы», «История зарубежной литературы XVII века» (под редакцией Н. Т. Пахсарьян).

Жан Лафонтен родился 8 июля 1621 года в Шато Тьери. Его отец был незначительным чиновником и небогатым человеком. Будущий поэт учился сначала в деревенской школе, потом в коллеже в Реймсе. Так как от отца он должен был получить в наследство должность сборщика налогов, то некоторое время он изучал и право. Лафонтен читал Гомера, Вергилия, Теренция, Ариосто, Боккаччо, восхищался Клеманом Маро и Франсуа Рабле (он называл их почтительно: метр Клеман и метр Франсуа), читал Маргариту Наваррскую и «Астрею» Дюрфе, любил Вуатюра.

Писать Лафонтен начал поздно, тридцати трех лет от роду (1654 г.). Он опубликовал комедию «Евнух» — произведение еще ученическое, плод его чтений Теренция. Представленный влиятельному тогда министру Фуке, он был обласкан последним, получил пенсию и, продав свою должность и недвижимое имущество в Шато Тьери, переехал на постоянное жительство в Париж. Здесь Лафонтен сблизился с Буало, Мольером и Расином (последний был моложе его на 18 лет).

В 1665 году были опубликованы его «Стихотворные сказки и рассказы», в 1668 году — «Избранные басни в стихах». Лафонтен в житейских делах был очень простодушен, наивен, а подчас до крайности забывчив и рассеян. Представленный королю, аудиенции у которого он добивался, чтобы преподнести ему томик своих стихов, он вынужден был сознаться, что забыл книжку дома.

Его фривольные новеллы, написанные в духе Боккаччо, принесли ему нерасположение церкви и короля, который одно время противился избранию поэта в Академию. О нем ходило много анекдотов; говорили, что он любит в мире лишь три вещи — стихи, праздность и женщин. Последнее связывали с его фривольными новеллами.

Лафонтен умер 13 апреля 1695 года, на семьдесят четвертом году жизни.

Басни Лафонтена интернациональны. Сюжеты их в большинстве случаев сходны, многие из них ведут свое начало от прозаических басен полулегендарного греческого баснописца Эзопа. Часто основная мысль басни — назидание, «мораль» — бывает та же при тех же сюжетах .Однако каждый народ вносит свое, оригинальное, своеобразное в изложение басенного сюжета.

У Лафонтена мы найдем известные нам по другим источникам басни о вороне и лисице, о волке и ягненке, о стрекозе и муравье и многие другие.

«Конечно, ни один француз не осмелится кого бы то ни было поставить выше Лафонтена, — писал Пушкин, - но мы, кажется, можем предпочитать ему Крылова. Оба они вечно останутся любимцами своих единоземцев. Некто справедливо заметил, что простодушие (naivete, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться: Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов».

Политические басни Лафонтена отнюдь не безобидны. Они достаточно язвительны и обнаруживают его демократические симпатии. Приведем басню «Звери во время чумы». Чума косила зверей. Лев собрал совет. «Друзья, — обратился он к ним, — небо разгневалось на нас. Боги ждут искупительной жертвы. Поищем самого виновного среди нас и предадим его казни, авось смилостивятся боги. — Я, — начал он повесть о своих грехах, — пожрал немало баранов, каюсь в том, приходилось мне съедать и пастухов.

— О государь, вы слишком на себя клевещете! — выступила лиса. — Кушать баранов!—Да вы оказывали им великую честь! Что до пастухов, то поделом им, какие страхи нагоняют они на нас!

Речь лисы вызвала шумные аплодисменты зверей. Оправдали и тигра, и медведя, и других сановников леса. Но вот заговорил осел: — Я сорвал пучок травы в лугу, а луг, сказать по правде, мне не принадлежал. Голоден я был, и бес меня попутал!— сокрушенно признался осел.

— А! — вскричали звери. — Рвать траву в чужом лугу! Чудовищное преступление! На казнь! На казнь! — И осел был казнен.

«Суд судит по тому, могуч ты иль бессилен. В зависимости от того тебя объявят иль правым,

иль виновным», — заключает свою басню Лафонтен (I, 126—127).

Басни Лафонтена народны по своему легкому, изящному юмору, столь свойственному французам по здравому смыслу, вложенному в них, но они в известной степени изысканны, галантны и потому подчас несколько салонны. Вот как, например, рассуждает лиса в басне «Волк и Лиса» (лиса сидит в ведре на дне колодца, куда она неразумно опустилась, ища какой-нибудь поживы, и теперь уговаривает волка занять ее место, ибо она-де никак не может доесть находившийся там сыр): «Товарищ, я хочу вас попотчевать, вы видите сей предмет? Это особый сыр. Бог Фавн его приготовил. Корова Ио дала свое молоко, даже У Юпитера, и будь он даже болен, разыгрался бы аппетит на это блюдо» (I, 229). Как видим, лиса весьма учена, очевидно, не менее ее осведомлен в античной мифологии и волк, раз лиса обратилась к нему с подобными литературными реминисценциями.

В баснях Лафонтена мы найдем литературные имена. Имена мольеровского Тартюфа и средневекового адвоката Пателена уже используются здесь в качестве общеизвестных нарицательных имен. «Кот и Лис, как два маленьких святых, отправились в паломничество. То были два тартюфа, два архипателена, две проныры...», — так начинается басня «Кот и Лис» (I, 149).

Басни Лафонтена философичны. В одной из них он размышляет о гении и толпе. Эпикура на его родине считали сумасшедшим. Соотечественники обратились к Гиппократу, знаменитому врачу, прося его излечить от безумия и философа Демокрита. «Он потерял рассудок, чтение сгубило его... Что говорит он? — Мир бесконечен... Ему мало этого. Он еще говорит о каких-то атомах» (I, 175—177), — сокрушаются простодушные абдеритяне, призывая Гиппократа.

Предметом басни часто бывают не только пороки людей, но психологические наблюдения, совсем в духе Ларошфуко или Лабрюйера. В басне «Муж, жена и вор» он рассказывает о том, как некий муж, сильно влюбленный в свою жену, не пользовался, однако, ее расположением. Ни лестного отзыва, ни нежного взгляда, ни слова дружбы, ни улыбки милой не находил в жене несчастный супруг. Но вот однажды она сама бросилась в его объятия. Оказывается, ее напугал вор, и, спасаясь от него, она прибегла к защите мужа. Впервые познал истинное счастье влюбленный муж и, благодарный, разрешил вору взять все, что тот захочет. «Страх иногда бывает самым сильным чувством и побеждает даже отвращение, — заключает свою басню Лафонтен. — Однако любовь сильнее. Пример — этот влюбленный, который сжег бы свой дом, чтобы только поцеловать свою даму, и вынес бы ее из пламени. Мне нравится такое увлечение», — добавляет он далее (I, 193—194).

В басне о «состарившемся льве» речь идет об унижении или, вернее, границах унижения, которые способен выдержать человек. Всему есть предел, и самое страшное унижение — это оскорбление, наносимое существом презираемым. Лев, гроза и ужас лесов, под тяжестью лет состарился, он горюет, оплакивая свою былую мощь, и подвергается гонениям со стороны своих бывших подданных, «ставших сильными его слабостью». Лошадь лягнула его копытом, волк рванул зубами, бык пырнул рогом. Лев, неспособный даже рычать, молча сносит и побои и обиды, покорно ожидая смерти. Но вот осел направился к нему. «О, это уж слишком! — воскликнул лев. — Я готов умереть, но подвергнуться еще твоим побоям — не значит ли умереть дважды» (I, 68).

В басне «Петух и Лиса» — типичная для французов тонкая ирония. Старый и опытный петух на ветке, на посту. Он часовой. Пробегающая лиса сладким голосом обращается к нему: «Брат, мы больше не в ссоре, общий мир на этот раз. Я прибежала, чтобы сообщить тебе о нем. Спускайся же скорей, тебя я обниму, не медли, мне еще нужно обегать двадцать застав.

— Что ты говоришь, моя милая! Вот новость! И как приятно мне слышать это именно от тебя! Постой, я позову двух борзых, они тотчас же прибегут и как будут рады расцеловать тебя за добрые вести.

— Да нет, уж лучше в другой раз, прощай!— Заторопилась лиса, и скинув модные туфли, побежала прочь. А старый петух осклабился. Еще бы! Обмануть обманщика — двойное удовольствие» (I, 51).

Лафонтен в предисловии к своим басням указывал на своеобразие своего искусства. Он говорил, что не достиг лаконизма Федра (древнеримского баснописца, жившего в 30—40-х годах до н. э.), но искупил этот недостаток веселостью. «Веселостью я называю не то, что вызывает смех, а некое особое обаяние, общий радостный колорит, который можно придать всякому предмету, даже наиболее серьезному».

Лессинг позднее довольно сурово отозвался о французском баснописце, обвинив его в том, что он-де не знал основ жанра басни, что басня относится не к поэзии, а к философии. «Французы не ставят ли веселость превыше всего? Веселость не противоположна ли чувству изящества?» — ворчал критик. Однако, думается, он был неправ. Басня без юмора, без той жизнерадостной веселости, о которой говорил Лафонтен, утратила бы всю свою прелесть. К тому же «веселость» никогда не мешала серьезной мысли.

Нередко жизненный опыт поэта, претворенный в образы, оказывается содержательнее сформулированного им назидания. Так, басня «Дровосек и Смерть» не может восприниматься только как иллюстрация к заключительным строкам, гласящим, что человек любые страдания предпочитает смерти. Картина жизни крестьянина, изнемогающего под бременем непосильных налогов и солдатских постоев, измученного барщиной и жадными ростовщиками, больше говорит уму и сердцу читателя, чем абстрактная истина назидания. Это пример басни, которая, по мысли В. Г. Белинского, имеет тенденцию развиваться в «маленькую повесть», в «драму с лицами и характерами».

Сын лесничего, Лафонтен знает жизнь природы, повадки птиц, рыб, животных. Поэтому он пишет о них так непринужденно, интимно, поэтично. Близка «Басням» и другая стихия комического, восходящая к народному площадному представлению: палочные удары, сыплющиеся на осла («Осел, одетый в львиную шкуру»), нелепые прыжки осла, подражающего комнатной собачке («Осел и маленькая Собачка»), смехотворные попытки крыс влезть в узкие норки («Бой крыс и ласок») — напоминают фарсовые сценки, вероятно, очень похожие на те, которые Лафонтен мог увидеть где-нибудь на ярмарке в родной Шампани. Требования ясности, лаконичности, изящества, предъявлявшиеся классицистической эстетикой к поэтическому языку, не мешали баснописцу обращаться к сочной народной поговорке, просторечию, диалектизму, к словарю охотников, рыболовов, земледельцев и прочего трудового люда, с которым ему приходилось встречаться на охоте и во время долгих сельских прогулок. В сокровищнице народной речи есть слова, не пригодные для галантной поэзии, но зато точно обозначающие обстоятельства, поведение персонажей, мотивы их поступков и даже их внешний облик. Крылатое слово или оборот  в «Баснях» часто едва ощутимы как таковые, настолько естественно они слиты с текстом.

Лафонтен, как и всякий баснописец, пользуется традиционными олицетворениями. Жестокий волк всегда привычно ассоциировался во французской басне с хищником-феодалом, лев — с главой государства, хитрая лиса — с приближенным к монарху лицом, а миролюбивые животные, птицы или насекомые — с простыми бесправными членами общества. Обращаясь к басенным олицетворениям, Лафонтен уже в сборнике 60-х годов охватил многие стороны французской жизни XVII в., запечатлел ее существенные пороки. Картина получилась довольно неприглядная. Лев безжалостно обирает доверившихся ему более слабых животных (басни «Телка, Коза и Овца в содружестве со Львом», «Дань от животных Александру» и др.), волки пожирают свои жертвы, завладевая ими то просто силой, то прикрываясь буквой законности («Волк и Ягненок»), не знает пределов вероломство коварной лисы. Хищники ненавидят друг друга, но главной их жертвой являются прежде всего миролюбивые животные. Нет закона, который защищал бы их, нет покровителя, готового помочь им. Напротив, временами даже недавний собрат бесправного отказывает ему в поддержке («Лошадь и Осел»). Лафонтен настойчиво проводит мысль о превосходящей силе «злых», о слабости «добрых», а потому постоянно говорит о необходимости быть осторожным, хитрым, изворотливым. Однако эти выводы окрашены горечью и часто заглушаются призывом быть честным, не гнаться за наживой, надеяться на силу собственных рук, помогать себе подобным и объединяться в момент опасности, ибо только взаимная поддержка может помочь миролюбивым и добрым существам. Неприглядная картина жестоких нравов, нарисованная в сборнике «Басен» 60-х годов, помогает лучше понять политические воззрения Лафонтена. Баснописец стоит за единовластие, но прекрасно отдает себе отчет в том, что самодержавие — нелегкая ноша для подданных.

В программной басне «Желудок и Органы тела» королевская власть уподоблена прожорливому желудку, необходимому для нормального существования организма. Соображения целесообразности говорят в пользу существующей во Франции формы правления — это типично классицистический вывод. Но как мало пиетета в трезвом рационализме этой басни-трактата! Да и выбор олицетворений не отвечал канону классицистической доктрины, который требовал изгонять все низкое из произведений, затрагивающих тему монархии. А в других баснях королевская власть уподоблена уродливому дракону («Многоглавый Дракон и Дракон со многими хвостами») или... чурбану («Лягушки, попросившие себе Короля»).

В 1674 г. в Голландии была опубликована четвертая книга «Сказок», еще более непочтительная по отношению к церкви и дворянству, чем три предыдущие. Книга была запрещена специальным указом полиции. В том же году всесильный министр Кольбер лишил Лафонтена наследственной должности лесничего, единственного независимого источника доходов.

И тем не менее поэт не смирился. Во втором выпуске «Басен» (1678—1679) сатира становится резче, прямее, чем в выпуске 60-х годов. Памфлетная заостренность лафонтеновской басни 70-х годов сочетается с углубляющейся обобщенностью. Поэт явно стремится не только поразить порок, но и указать на его носителей и раскрыть его общественные последствия. Еще в 60-е годы Лафонтен писал, что его басни являются в совокупности «пространной стоактной комедией, поставленной на мировой сцене». Персонажи этой комедии по многу раз появлялись на подмостках, обретая новые штрихи и черточки, становясь все более знакомыми читателю.

Басни 70-х годов не только обличают несправедливость «верхов». В них настойчиво звучит хвала уму, таланту, благородству трудящегося человека. Особенно выделяются в этой связи басни «Крестьянин с Дуная», «Пастух и Король», «Сапожник и Откупщик» и др. Так, в басне «Купец, Дворянин, Пастух и Сын короля» рассказано о том, как представители разных сословий, оказавшись после кораблекрушения на пустынном берегу, едва не пропали с голоду, если бы не физическая сила, находчивость и разум пастуха. В других баснях прославлены духовные и интеллектуальные достоинства человека из народа.

Второй выпуск «Басен» является одним из шедевров французского классицизма второй половины XVII в. Проверка разумом окружающей поэта действительности помогла ему увидеть ее кричащие противоречия: невинный падает жертвой, а преступник остается безнаказанным («Мор зверей»), тупой толстосум воображает, что деньги важнее ума и знаний («Преимущество знаний»), блюстители закона первыми же нарушают его («Устрица и Истцы»), служители церкви пекутся только об интересах собственного чрева («Крыса, удалившаяся от мира», «Священник и мертвец»), а злодейство санкционировано свыше, процветая прежде всего при дворе.

Поэт виртуозно пользуется сравнением — этим специфическим для басни типизирующим приемом. В перипетиях, в отдельных жестах, словах персонажей басен ощутимы два плана — иносказание и реальность, олицетворение и человеческая жизнь. Причем в баснях 70-х годов эти сравнения организованы так, что больше видно «человеческое» содержание действий и образов и яснее можно уловить социальное обобщение, заложенное в басне. Так, например, выводимые на сцену сатирические персонажи по-прежнему принимают облик животных. Но традиционная маска не исчерпывает их характеристик, они ведут себя как люди, а обличье зверя лишь яснее обнаруживает их отталкивающую сущность. Часто внутреннее сопоставление персонажей с животными, в облике которых они представлены, усиливает сатиру. В самом деле: для того, чтобы убить осла, хищникам не требуется устраивать комедию общественной «исповеди» вроде той, которая изображена в басне «Мор Зверей». Животные проще, естественней, а потому и лучше тех людей, с которыми их отождествляет сатирическая традиция. Эта мысль, постоянная для Лафонтена, сформулирована им памфлетно-прямо в таких баснях, как «Похороны Львицы» и «Человек и Уж».

Характерно, что положительными героями басен сборника 70-х годов выступают люди. Это и понятно: ведь образ Крестьянина с Дуная, или Пастуха из басни «Пастух и Король», или веселого Сапожника из замечательной басни «Сапожник и Откупщик» не может быть сведен к доминанте, обобщаемой традиционной маской. Баснописец все смелее видоизменяет традиционные сюжеты, чтобы придать им злободневное 'звучание. Нередко он изобретает и собственный сюжет. Этот дар особенно важен теперь, когда так усилился интерес поэта к конкретным фактам современности. Так, например, в баснях «Неблагодарность и несправедливость людей по отношению к судьбе» и «Человек, бегущий за фортуной, и Человек, ожидающий ее в постели» рассказано об опасностях и разочарованиях, которые нередко выпадают на долю купцов в далеких «заморских» странах. Но диковинные приключения занимали поэта не сами по себе. Через них входит в басни образ торгаша-авантюриста — новый для Франции той эпохи тип стяжателя.

Басни 80—90-х годов отличаются интересом их автора к политической проблематике и тяготением к философскому, публицистическому обобщению явлений социальной жизни. Пользуясь привычными олицетворениями, Лафонтен показывает, как выросло могущество паразитической придворной верхушки, возглавляемой самовлюбленным деспотом, как велика пропасть, отделяющая «господ жизни» от других членов общества. Сознание величайшего неблагополучия, кризиса, тупика — вот что можно угадать, читая эту главу из иносказательной летописи французской жизни, написанной Лафонтеном за 25 лет.

В его поэзии коротенький рассказ, имевший вторичный характер иллюстрации к дидактическому изречению, приобретал отдельную художественную значимость. Его басни постепенно освобождаются от Эзоповой строгости и сдержанности, персонажи — от невыразительности и безжизненности. Л.С. Выготский замечает, что, в то время как прозаическая басня «всячески противополагает себя поэтическому произведению и отказывается привлекать внимание к своим героям и вызывать какое-нибудь эмоциональное отношение к своему рассказу и хочет пользоваться исключительно прозаическим языком мысли», басня поэтическая «обнаруживает противоположную тенденцию к музыке» и «самое логическую мысль, лежащую в ее основе, склонна употреблять только либо в виде материала, либо в виде поэтического приема».

Подход к басням был так строг, что даже их стихотворный характер приветствовался далеко не всеми: этот жанр должен был не развлекать, а наставлять. Уже в следующем столетии в таком же наставительно-прозаическом ключе будет рассматривать басню Лессинг. Вероятно, поэтому Лафонтен избирает для своих басен тот самый вольный стих, который, как он говорил, «во многом похож на прозу». (Очевидно, не случайно Лафонтен числил среди своих учителей Малерба, которого Матюрен Ренье в начале века обвинил в том, что он «пишет прозу стихами».) Однако поэтический гений Лафонтена с его склонностью к «разнообразью» находит свое выражение в ритме вольного стиха, который он может изменять по своему усмотрению.

Создав жанр поэтической басни, Лафонтен сразу вслед за этим вводит в него черты других жанров: басня не то объемлет их все, не то сама растворяется в них. Черты сказки («Мужчина средних лет и его две возлюбленные»), послания («К тем, кому трудно угодить»), эпиграммы («Пьяница и жена его»), элегии («Филомела и Прокна»), иронического стихотворения, относящегося к регистру «черного юмора» («Утопленница»), — все это заставляет трактовать басню так широко, что только лафонтеновским «разнообразьем» можно объяснить столь размытые жанровые контуры.

И только этим «разнообразьем» можно объяснить уникальный язык басен Лафонтена, начиная с самого первого сборника. Во всех остальных своих произведениях, как отмечают многие исследователи, Лафонтен скорее обозначает силуэты предметов и героев; и только в баснях создается иллюзия живости, непосредственности, осязаемости изображаемого. Язык Лафонтена невероятно выразителен и звучен. Поэт черпает его элементы из сельских диалектов, заимствует технические термины, употребляет те выражения, которыми пользовались новеллисты предыдущего века. Он как будто снова возвращается к ренессансной языковой доктрине, создавая своеобразный «противовес» ригоризму классицистической поэзии. Тем не менее поэт в своем творческом поиске предельно рационален. Он строго соблюдает логику характеров своих персонажей, каждый из которых ведет себя согласно своей натуре и сословию, будь то несчастный и боязливый Олень из «Похорон львицы», смиренный Осел из «Мора зверей», прямодушный Крестьянин с Дуная, сознательно вызывающий на себя смертельную угрозу, или мудрый Пустынник, избирающий уединение, дабы «познать себя» («Третейский судья, брат милосердия и пустынник»).

Лафонтен как поэт-классицист исповедует подражание природе, а значит, и древним, которые достигли в этом подражании совершенства. Однако, по его словам, «мое подражание — не рабство». Уже в первом сборнике басни, написанные, как явствует из исследования рукописей, в более зрелый период, отличаются от ранних. Лафонтен уходит от изящного подражания, стремясь обрести свой собственный голос. Самые скептические басни проникнуты тонким юмором, специфика которого коренным образом отличается от бурлескной пародийности пятнадцатилетней давности. Если Скаррон заставлял эпических героев изъясняться на шутовском языке, то Лафонтен наделяет юмористических героев языком возвышенным. В «Баснях» обычно поражает некоторая «аморальность» морали. Лафонтен не учит соблюдению кодекса жизни того «воспитанного человека», который в целом был центральной фигурой в культуре классицизма; здравый скептицизм поэта резюмируется одним простым словом: «остерегайся». Остерегайся людей и животных, выше- и нижестоящих, друзей и врагов, окружающих и себя самого. При всей высокой и своеобразной поэтичности басен в их основе — достаточно прозаическое искусство жить, извлеченное из универсального осмысления жизни.